Ушедшее — живущее - Борис Степанович Рябинин
Насмотрелся всячины. В Кондинске в полночь снимал моментально. Над негативами трясся, как скупец над накопленным богатством. А они, как показало ближайшее будущее, и впрямь оказались бесценным кладом, настоящим подвигом репортера.
Кассеты перезаряжал в мешке: жена сшила для поездки (после купил фабричный). Проявлял, обрабатывал — в барже или под толстым светонепроницаемым пологом. Особенно опасался всегда переездов на катере: долго ли до беды — опрокинулись, сам-то, может, и не потонешь, а все труды пропали!..
Пятьдесят рублей были немалые деньги. Однако расходы оказались больше. Как ни берег средства, на обратном пути к Тобольску они кончились. Еще на пароходе его стали спрашивать:
— Ты что, товарищ, ничего не покупаешь на пристанях?
— Да приболел что-то желудком, — уклончиво отвечал он.
Не тогда ли, питаясь сухой коркой, как придется, он и нажил себе язву…
В Тобольске пропившихся забулдыг, разных искателей приключений, которых забросила в эти края изменчивая фортуна, брали на караваны в качестве простых матросов. Караваны сплавлялись вниз по Оби. Что ж, и ему опять плыть вниз, следуя примеру других, хотя забулдыгой-пропойцей он не бывал отродясь?
Нет! Пошел и продал кожаный костюм за двенадцать рублей. Костюм этот, вроде тех, какие носили комиссары времен гражданской войны, он нарочно захватил из дому на крайний случай. Наелся до отвала, испытав то блаженное состояние сытости, какое, вероятно, испытывали представители народов Крайнего Севера после длительной голодовки и удачной охоты.
Но и этих денег хватило только до Камышлова. От Камышлова ехал зайцем: важно было попасть в вагон, а там уж… Счастье, что кондуктора были знакомые, не трогали.
С поезда прямо в редакцию. Его окружили: явился, наконец-то! Первый вопрос: что привез? Он вытащил, стал показывать. Печать тогда была контактная (увеличивать стал года с тридцатого, тридцать первого). Но и отпечатанные контактно, форматом десять на пятнадцать, снимки вызвали бурный восторг. Дал подробные подписи. Уже назавтра первые из фотографий появились в печати. «Чохом» ему выписали полтораста целковых гонорара. Уйма! Он сразу в баню, опять наелся… И жизнь хороша, и жить хорошо!
После опять накупил бумаги побольше: без запаса фотографу никак нельзя! Напечатал все снимки в четырех экземплярах. С железной дороги его, конечно, уволили (сильно просрочил отпуск), но он не очень горевал. По закону ему, как бывшему железнодорожнику, еще полагался бесплатный билет в один конец, — двинул в Москву. Гулять так гулять!
Поездка в столицу вышла триумфальной. «Северная экзотика». Нарасхват! Взяли буквально все, что привез. «Правда», «Известия», журнал «Экран» при «Рабочей газете» — все ухватились за его снимки. В места, где он побывал, еще не отважился заглянуть ни один пройдоха репортер. В Госиздате узнали — тоже «придите к нам». Словом, сразу вдруг стал знаменит, в почете. «Пресс-клише» — будущая «Фотохроника» — забрало все его негативы. Там же посоветовали впредь делать дубли. Денег — горы… ну, может, и не горы, но во всяком случае столько еще не бывало!
Обзавелся новым аппаратом, тринадцать на восемнадцать. А до этого чем работал — смех и горе! Объектив девять на двенадцать, а снимал десять на пятнадцать; камера же была тринадцать на восемнадцать, штатив приколочен намертво. Светосила восемь, без солнышка надо снимать с выдержкой. Кассет было три двойных.
Теперь стал пользоваться светосилой 6,8. Работал экономно, делая на одну пластинку по два снимка, но, как любил повторять, «ниже девять на двенадцать не спустился». Вот тогда, очевидно, и начала укореняться привычка, которую позднее стали расценивать как проявление некоего профессионального консерватизма, снимать всегда на плоскую пленку или стекло, делать все основательно, добротно, чтоб снимок так снимок, негатив так негатив.
В разъезды брал по пятьдесят дюжин (стекла!). Перезаряжал в мешке. Немцы практиковали адаптеры на двенадцать пленочных снимков. Сурин завел пятьдесят кассет.
Там же, в Москве, его попросили снять кое-что по заказу разных редакций. Он выполнил все успешно и тем еще более закрепил свое положение первоклассного репортера.
Вернулся в Свердловск, хотел ехать домой, в Кыштым, «Уральский рабочий» попросил поснимать выборы в Советы. Кончились выборы — началось что-то другое. Поснимай да поснимай, так и прожил весь конец 1926 года, а потом остался насовсем. Года четыре жил врозь от семьи. В 1931-м дали квартиру.
В 1929-м на выставке-советской фотографии, организованной Академией художественных наук, он удостоился похвального отзыва «за фотографии, экспонированные по отделу фоторепортажа».
Суринские снимки помещались в самых разных изданиях. Москва постоянно напоминала, чтоб слал новую продукцию. Он — снимки, а ему в ответ пришлют иностранные издания, кружком синим или красным карандашом обведут «его фото».
Как-то раз задержал, долго не давал ничего; приехал в Москву — на него напустились: «Товарищ Сурин, что вы не присылаете? Вас весь мир печатает…» А надо сказать, что интерес у иностранной прессы к Советскому Союзу был большой, изобразительная информация бралась охотно и в неограниченном количестве.
Колоритная внешность способствовала тому, что его хорошо запоминали в лицо. «Борода — мандат мой!» — шутил Сурин в обществе друзей. Бороду он отпустил с 1923 года.
«А что? В бороде-то заметней. Когда приедешь куда-либо — лезешь в карман, чтобы предъявить удостоверение, а начальник: «Не надо, не надо! Помним! Надолго к нам? — «На недельку». — «Что мало? Живи дольше, обеспечим!»
Нажмет кнопку, вызовет секретаршу или управляющую делами: «Марья Ивановна, устройте его в гостиницу, с питанием. В ГПУ позвоните, чтоб выдали пропуск. Скажите, что я его знаю…»
Задержка в работе для репортера — всегда самая большая неприятность. Этих задержек почти не бывало у Сурина.
А снимал он много, интенсивно. Кого только не запечатлел за те годы объектив его фотоаппарата!
В Москве, на митинге в ЦПКиО, после 6-го конгресса коминтерна, он снял выдающихся деятелей международного рабочего движения — Марселя Кашена (Франция), Сен-Катаяму (Япония), Эрколи-Тольятти (Италия), на Урале — Коларова, видного болгарского революционера, соратника Димитрова. Именно благодаря Сурину уральский партархив заполучил фотографии Макса Гельца, снятого вскоре после освобождения из немецкой тюрьмы, на митинге на заводе «Металлист» в Свердловске; Вильгельма Пика — в редакции «Уральский рабочий»; делегации Союза красных фронтовиков Германии — в клубе «Профинтерн» (ныне клуб имени Свердлова).
От внимания Сурина не ускользнул приезд на Урал Анны Луизы Стронг, видной американской журналистки, жены Джона Рида, оставившего после себя замечательную книгу, переведенную на все языки, — «Сто дней, которые потрясли мир». От зоркого глаза Сурина не могло ускользнуть ничего.
В 1928 году в Свердловске побывал Маяковский. Сурин заснял его в клубе рабкоров, в старом помещении редакции «Уральский рабочий», на Вайнера, 12.
Этот снимок публиковался очень
